ИНТРОСПЕКЦИЯ И ЭМПАТИЯ
В повседневной жизни наши мысли не являются научно систематизированными, и мы склонны рассматривать явления как в той или иной степени психологические или психические в зависимости от нашей способности к сопереживанию объекту нашего наблюдения. Наиболее легко мы понимаем психологию носителей общей с нами культуры: их движения, вербальное поведение, желания и чувства похожи на наши собственные, и мы можем проявить эмпатию по отношению к ним на основании знаков, несущественных для людей другой культуры.
Наблюдая за людьми иной культуры с жизненным опытом, непохожим на наш, мы обычно надеемся на то, что окажемся в состоянии психологически понять их при помощи открытия какого-то общего для всех нас опыта, по отношению к которому мы можем проявить эмпатию. Подобным же образом обстоит дело и у животных: когда собака приветствует своего хозяина после разлуки, мы знаем, что между нашими переживаниями и тем, что испытывает собака после разлуки с «нами», существует нечто общее.
Мы можем размышлять об этом при помощи психологических терминов, несмотря на понимание разницы между нашими переживаниями и переживаниями собаки. Тем не менее вряд ли кто-нибудь станет говорить о существовании психологии растений. Наблюдатель-энтузиаст, конечно же, может увидеть в повороте растений к солнцу и теплу внутреннее стремление, тоску или желание — повод для проявления эмпатии, но это будет более уместно в плане аллегории или в поэтическом смысле, поскольку мы не можем признать за растениями (в отличие, например, от некоторых животных) способности к элементарному самопознанию.
Существуют и другие кандидаты на обладание собственной психологией. Мы наблюдаем, как вода сбегает вниз по склону в поиске кратчайшего пути, обходя всевозможные препятствия, и описываем все это в антропоморфных терминах («сбегает», «в поиске», «обходя»); но никто тем не менее не станет говорить о психологии неодушевленного: ее существование еще более сомнительно, чем существование психологии растений.
Таким образом, интроспекция и эмпатия всегда играют важную роль в психологическом понимании, однако par excellence пионерами научного применения интроспекции и эмпатии были только Брейер и Фрейд. Выделение специфических видов интроспекции (свободного ассоциирования и анализа сопротивлений), эпохальное открытие неизвестного до того времени вида внутреннего опыта (открытие бессознательного), который можно было обнаружить лишь при помощи этих видов, новое понимание нормальных и патологических психологических явлений — все это затемняло тот факт, что первым шагом стало постоянное использование интроспекции и эмпатии в качестве метода наблюдения новой науки.
Свободное ассоциирование и анализ сопротивлений — основные техники психоанализа — освободили интроспективное наблюдение от невидимых ранее искажений (рационализации), поэтому их введение в научный оборот (и, как следствие этого, признание искажающего влияния активного бессознательного), несомненно, значительно повысило ценность психоаналитического наблюдения. Признание их ценности не противоречит признанию того, что свободное ассоциирование и анализ сопротивлений следует считать вспомогательными инструментами на службе интроспективного и эмпатического методов наблюдения.
Отныне мы будем считать не требующим доказательств то, что интроспекция и эмпатия являются существенными факторами поиска психоаналитических фактов, и попытаемся показать, каким образом этот метод наблюдения определяет содержание и границы наблюдаемого, которые в свою очередь оказывают определяющее воздействие на теории эмпирической науки. Поэтому перед нами будет также стоять задача показать связь между интроспекцией и психоаналитической теорией, особенно в тех областях, в которых недооценка этой связи привела к неточностям, упущениям или ошибкам.
Сопротивлениям процессу свободного ассоциирования как проявлениям защитной функции психики уделено достаточно много внимания в литературе. Пациент сопротивляется свободному ассоциированию из-за страха перед бессознательным содержанием и его производными, а сопротивление процессу анализа происходит вследствие того, что в ходе последнего выясняется значение запрещенных мастурбационных фантазий, агрессии и т.п.
По-видимому, существует более глобальное сопротивление психоаналитическому методу, которое проявляется в исключительной рационализации — сопротивлении процессу интроспекции. Может быть, мы пренебрегли рассмотрением научного применения интроспекции (а также эмпатии), не смогли провести с ней эксперименты или выделить ее в чистом виде из-за нашего нежелания признать ее всем сердцем в качестве способа наблюдения. Кажется, нам стыдно от этого, и мы не хотим прямо называть ее; и тем не менее — со всеми ее недостатками — она открыла путь величайшим открытиям.
Оставляя в стороне социокультурные причины наших сомнений относительно интроспекции (выраженные, например, такими модными словами, как «мистическое», «йога», «восточное», «незападное»), мы должны определить основную причину нашего предубеждения против признания данного метода наблюдения, который привел нас к таким замечательным результатам. Быть может, страх, приводящий к защитному пренебрежению важностью интроспекции для психоанализа, происходит от страха перед беспомощностью от нарастания напряжения.
Мы привыкли к снятию напряжения при помощи действия и допускаем мысль лишь в качестве промежуточного звена по отношению к действию, в качестве отложенного действия, пробного действия или его планирования. Похоже, что интроспекция препятствует потоку снятия напряжения и, таким образом, усиливает специфические страхи, возникающие в процессе раскрытия подавляемого содержания, поскольку она способствует возникновению страха перед пассивностью и усилению напряжения. Правда, свободное ассоциирование в психоанализе — не то же самое, что обычный мыслительный процесс.
На ранних стадиях анализа пациенты закономерно боятся длительности анализа и частоты его сессий, потому что это связано с потерей времени и денежными расходами на лечение. Создается впечатление, что в некоторых случаях за этими жалобами скрывается глубинный страх перед бездеятельностью в процессе нарастания напряжения, иными словами, страх перед длительным изменением направления энергетического потока на противоположное, инициируемым интроспекцией. Подобный же дискомфорт, возможно, испытывают и некоторые аналитики, и в результате этого в ходе наших экспериментов с аналитическим методом мы не решаемся исследовать результаты увеличения длительности интроспекции, в частности эффективность увеличения длительности аналитических часов.
Интроспекция, несомненно, может также служить и средством ухода от реальности. В наиболее патологических формах, например аутистических грезах больных шизофренией, интроспекция уступает принципу удовольствия и становится пассивным проводником фантазий. В большей степени интроспективной части Эго доступны рационалистические формы интроспекции мистических культов и псевдонаучной мистической психологии, хотя принцип удовольствия доминирует и здесь. Потенциальные возможности злоупотребления интроспекцией не уменьшают ее ценности как научного инструмента. В конце концов, неинтроспективные естественные науки также могут служить неизменному принципу удовольствия, если ученый использует свою научную деятельность в патологических целях. В психоанализе же интроспекция — не средство пассивного ухода от реальности, а самое что ни на есть активное исследовательское и предприимчивое начало: стремление к углублению и расширению наших знаний развивает ее так же, как и наиболее совершенные естественные науки.
Хайнц Кохут — Современный психоанализ. Интроспекция, эмпатия и психоанализ
#НаукаИсознание
