ФЕНОМЕН ЛЮБВИ В ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМЕ
Жан-Поль Сартр исследует феномен любви с принципиально новой по сравнению с предшественниками позиции – экзистенциально-феноменологической. Феномен любви здесь не выводится из влечений, или божественного предопределения, или социальных отношений, а рассматривается в аспекте диалогической связи «я» и «другого», стремления личности завоевать себе свободу и признание, найти опору и оправдание своего бытия.
Сартр подобно Соловьеву и Бердяеву оспаривает мысль, будто любовь – это стремление к физическому обладанию «предметом» любви. Если бы мужчина, любя женщину без взаимности, имел полную власть распоряжаться и обладать ею, он неизбежно испытал бы глубокое разочарование. Любящему не нужен всего лишь «автомат страсти», с которым он был бы все же одинок, не получая от любимой искреннего признания ценности его персоны.
Любящий, по сути, стремится к иному – не лишить любимого свободы, а «соблазнить» и «очаровать» эту чужую свободу, чтобы она сама себя пленила, сама привязала себя к «соблазнителю». (Любопытно заметить, кстати, что и в народных сказках злой персонаж, похитив девушку-красу, обычно затем пытается «очаровать» ее, а не изнасиловать.)
Почему любящий жаждет именно свободной взаимности от любимого? Как показывает Сартр, дело в том, что человек хочет при помощи другого добиться признания реальности и ценности своего бытия. Сам по себе я был бы «ничто», пока мое существование и моя ценность не были бы признаны другими людьми. (На Земле есть миллиарды людей, которые для меня – «ничто», не существуют как личности, пока я кого-то из них не узнаю и не признаю.) То есть мое бытие (в отличие от «ничто», каким я был бы при отсутствии признания) зависит от Другого. Другой «дает мне бытие и тем самым владеет мною»42. Наибольшую ценность мне придавало бы признание со стороны того, кого я сам признаю особо ценным существом.
Поскольку другой «дает мне бытие» (т.е. благодаря его признанию я обретаю некоторое достоинство, становлюсь «чем-то»), постольку вместе с тем я оказываюсь и зависимым от другого; эта зависимость ограничивает мою свободу и, значит, умаляет мое «я». (Ведь я – настолько «я», а не вещь среди вещей, насколько, в отличие от вещи, свободен, способен к самоопределению.) Таким образом, замечает Сартр, мое «бытие-для-другого» изначально конфликтно: другой дает бытие моему «я» и в той же мере отнимает у меня мое «я».
Я стремлюсь «отвоевать» у другого мое бытие. Я хочу заставить другого, который уже признал меня «чем-то» (т.е. наделил меня, будто я вещь, определенным значением), признать меня еще и свободным (т.е. неопределенным, т.е. – «ничем»!). Неустранимая конфликтность моего «бытия-для-другого» в том, что я хочу быть для него одновременно «чем-то» (как вещь) и «ничем» (как свобода). Этот конфликт является условием любви, и сама «любовь есть конфликт»43.
В понимании Сартра, любовь – это предприятие по отвоеванию моего бытия у другого путем овладения его свободой. Исследуя феномен любви, Сартр, очевидно, имел в виду любовь вообще, а не только половую. Сартр называет любовь «предприятием» потому, что она – не какая-то сама по себе существующая «сила», довлеющая над свободой человека (вроде «инстинкта»), а преднамеренное «проектирование» и осуществление человеком своих возможностей и действий.
В любви я хочу пленить свободу (вдумаемся в противоречивость этого словосочетания!) другого, т.е. чтобы другой сам – свободно! – пленялся мною. Любящий не удовлетворяется даже свободной «присягой на верность» и раздражается даваемыми ему клятвами, – он хочет быть свободно любимым каждый данный миг, а не в силу когда-то данного ему – хотя бы и свободно – слова.
Как можно представить себе «плененную свободу»? Свобода человека может пленить сама себя, оставаясь все же свободой, если она стремится утонуть в свободе другого, видя в нем абсолютную ценность, смысл своего бытия, непревосходимый предел для себя. Для большей наглядности вообразим себе человека, свободу которого ограничили бы стенами, настолько удаленными, что он никогда не смог бы их достичь и увидеть: у этого человека не было бы оснований считать себя невольником – свобода его действий фактически ничем не ограничена в пределах его возможностей. Вот таким неисчерпаемым «застенком», непревосходимой реальностью любящий и стремится стать для любимого, чтобы пленить его свободу.
Чужая свобода, пленяющаяся много, придает мне значение высшей ценности. Теперь я не ничто, а все: я даю бытие другому, любящему меня. «Мое существование обеспечено тем, что оно необходимо. Это существование, насколько я беру его на себя, становится чистым благодеянием. Я существую потому, что раздариваю себя. <...> Как я хорош тем, что у меня есть глаза, волосы, брови, и я их неустанно раздариваю в преизбытке щедрости в ответ на неустанное желание, в которое по своему свободному выбору превращается другой. Тогда как раньше, когда нас еще не любили мы чувствовали себя «лишними», теперь мы ощущаем, что наше существование принято и безусловно одобрено в своих мельчайших деталях… Вот источник радости любви, когда она есть: чувство, что наше существование оправдано».
Но – вот парадокс! – «если другой меня любит, он подсекает в корне мои ожидания самою своей любовью…» Я-то ожидал, что он мне «даст бытие» – т.е. извне меня признает меня, а он сам «погрузился» в мое бытие, в мою свободу; таким образом он вновь возложил на меня задачу самому искать оправдания – признания моего бытия. Единственное, чего я смог добиться, – овладел свободой другого, устранив угрозу «кражи» у меня моего бытия (моего «я») со стороны чужой свободы, т.е. устранил угрозу взгляда на меня как на вещь (взгляда, наделяющего меня бытием вещи и не признающего моей свободы). «Чем больше меня любят, – пишет Сартр, – тем вернее я утрачиваю свое бытие, тем неотвратимее возвращаюсь к существованию на свой страх и риск, к своей собственной способности обосновать свое бытие».
Чтобы стать любимым, я соблазняю и очаровываю. Я стараюсь предстать перед другими как что-то очень ценное, «я предлагаю себя как непревосходимую величину». «Соблазнение имеет целью вызвать в другом сознание своего ничтожества перед лицом соблазнительного объекта». Мой проект влюбить другого в меня – это и есть сама моя любовь. Я люблю другого тем сильнее, чем больше хочу, чтобы он любил меня. «Каждый хочет, чтобы другой его любил, не отдавая себе отчета в том, что любить – значит хотеть быть любимым, и что тем самым, желая, чтобы другой меня любил, я хочу лишь, чтобы другой хотел заставить меня любить его».
Любовь – это как бы «игра зеркальных отражений», это «система бесконечных отсылок», стремление отразиться в другом, чтобы увидеть в нем признание и обоснование своего бытия. Мир зеркальных отражений невеществен, иллюзорен; легкое смещение зеркал способно разрушить игру отражений, развеять кажущуюся бесконечность глубины. Так же и любовь – постоянно подвержена опасности исчезновения.
Сартр выявляет три способа невольного разрушения любви. Во-первых, как уже упоминалось, добившись поглощения свободы другого моей свободой, я теряю другого как внешнюю опору – оправдание для моего бытия. Мое «предприятие» любви перестает в этом отношении оправдывать себя, и я перестаю ее «проектировать».
Во-вторых, другой может в любой момент «пробудиться от чар» и увидеть меня не непревосходимым пределом, а «объектом» среди прочих. Отсюда – «вечная необеспеченность» моего существования в качестве любимого.
В-третьих, флер любви может развеяться под взглядом «третьего», из-за которого каждый из двух любящих, как бы видя себя обоих со стороны, начинает ощущать и себя, и другого «объектом». В результате – чары исчезают. «Здесь настоящая причина того, почему любящие хотят остаться наедине, – пишет Сартр. – Появление кого-то третьего, кем бы он ни был, разрушает их любовь». Причем даже когда нас фактически никто не видит, мы не избавлены от незримого присутствия «других сознании», ведь мы сами, периодически взглядывая на себя «со стороны» (как бы «чужими глазами»), «проектируем» их в своем собственном сознании. Таким образом, Сартр показывает, что любовь несет сама в себе зародыш своего разрушения.
Александр Демидов — Феномены человеческого бытия
#ЛюбовьИотношения
