ДВЕ ФОРМЫ ПОКИНУТОСТИ
Жить означает существовать с ощущением себя как вечного и постоянного, но в то же время жить — значит испытывать разделенность, изменение и болезненные начинания. Начало и конец, рождение и смерть не только оказывают определяющее влияние на ход нашей жизни, они также являются элементами, присущими процессу жизни как таковому. Каждое завершенное существование уже включает в себя смерть, из которой вырастает новая жизнь, обычно сопровождаемая болью. В самой темноте и отягощённости нашей жизни присутствуют завершения, которые вовлекают нас иногда в новые ситуации.
Поэты наделены силой отражать ритмы жизни. Говоря это, я прежде всего имею в виду лирическое стихотворение Райнера Марии Рильке, которое описывает жизненные переходы:
«Жизнь моя, я живу в расходящихся кругах;
каждая вещь в своем промежутке.
Не знаю, смогу ли достичь я последнего круга,
но я буду стремиться, покуда я жив.
Я кружу вокруг Бога, вокруг башни в веках,
тысячу лет длится кружение;
я ли сокол в полете, я ли буйный ураган,
или могучая песня? Никто не ответит.»
В момент перехода от одного цикла к следующему мы страдаем от расставания, испытываем беспокойство и чувствуем себя несчастными, и осознаем присутствие смерти, которая на самом деле всегда присутствует в нашей жизни. Переходы — безразлично, какой причиной они вызваны — внутренней или внешней — являются критическими периодами. В переходные периоды меняется наш образ себя, мы должны переориентироваться в жизни, и мы должны быть открытыми новому пониманию себя, а иногда менять и свой социальный и профессиональный контекст. Бывает одинаково сложно преодолевать и застревание в прошлом, и расплывчатое видение будущего.
Немецкая поэтесса Мария-Луиза Кашниц в своей книге под примечательным названием Там, куда я потом (пойду), на основании своего личного горестного опыта описывает, как переживается, претерпевается и в конце концов преодолевается переходный период.
Потеря спутника жизни не только принесла ей стремление к смерти, но и пробудила волю к жизни, запустив процесс внутренней трансформации, проходивший к борьбе между жизнью и смертью. Последовательность событий, о которых она рассказывает читателю, происходила в изоляции и обратила её внимание внутрь себя, и в итоге привела к постепенной интеграции опыта потери.
Переходные периоды в жизни — это нарциссические кризисы, они означают, что мы временно находимся в пустоте. Старые пути больше не действительны, а новые еще не прояснены. Самооценка, к этому времени достигнутая выполнением возложенных на нас профессиональных задач и в преследовании казавшихся значимыми целей, больше не проявляется спонтанно.
Молодая замужняя женщина неожиданно обнаруживает, что она заключена в маленькую квартирку и лишена профессиональной деятельности. Мужчина, только что вышедший на пенсию, переживает окончание своей профессиональной карьеры как собственную смерть. Разрыв отношений заставляет человека чувствовать самоотчуждение. Смена места проживания может вызвать чувство лишенности корней. Середина жизни тоже переживается как критический период, так как в этот момент личность вновь меняется и — при благоприятных обстоятельствах — становится способна завершить психологический процесс созревания в переходе от зенита жизни к старости, переориентируя себя на окончание жизни.
Середина жизни — сложное и полное испытаний время, главным образом потому, что переориентация на смерть и завершение жизни ставит нас перед религиозным вопросом. Жизнь, которая теперь переживается в связи со смертью, необходимо было бы также постичь как ориентированную на трансперсональные и метафизические ценности.
Человеку, который укоренен в себе и чувствует экзистенциальную защищенность, часто переживает вселяющие уверенность отношения с Богом. Без такой укорененности отдаленность Бога чувствуется как что-то крайне тревожное. Обнаруживая свою сокровенную природу, Бог требует веры посреди этого ничто, и вера впоследствии становится тем, что позволяет “человеку научиться существовать в пустоте,” как говорил об этом Лютер.
Переживание сокровенного Бога зачастую сопровождается серьезной депрессией, которую по симптомам нельзя отличить от эндогенной депрессии, но которая отличается от последней тем, что человек, пораженный ею, несмотря на все страдания, боль и агонию, проходит через это переживание с открытыми глазами, упорно цепляясь за веру в то, что есть Бог, который даже в этой пустоте и темноте принимает его.
Окрашенное совершенным одиночеством, это титаническое переживание призывает Мужество Быть, как озаглавил одну из своих книг Пауль Тиллих, и обращается к изначальной способности человека верить. Говоря словами Тиллиха: “Вера, делающая возможным мужество отчаяния, — это принятие силы бытия, даже в тисках небытия.”
Человек, которому суждено пройти через такое переживание оставленности Богом, может впоследствии осознать собственную принятость как милосердие. Богооставленность — возможно, самое глубокое переживание покинутости; только благодаря милосердию можно пережить это испытание. Тиллих говорит об этом:
Милосердие приходит к нам, когда мы погружены в боль и беспокойство. Оно приходит к нам, когда мы бредем через темную долину потери смысла и пустоты жизни. Оно посещает нас, когда мы чувствуем разделенность сильнее обычного, потому что мы разрушили иную жизнь, жизнь, которую любили, или которой были лишены. Оно посещает нас, когда наше отвращение к собственной жизни, наше безразличие, наша слабость, наша враждебность и утрата направления и самообладания становятся невыносимы для нас.
Оно приходит, когда год за годом страстно ожидаемое совершенство жизни не проявляется, когда старые ограничения царят в нас, как и десятилетия до того, когда безысходность отравляет всю радость и отбирает мужество. Случается, что в этот момент поток света прорывает нашу тьму, и некий голос будто бы говорит нам: “Ты принят. Ты принят, принят тем, кто превосходит тебя, чьего имени ты не знаешь. Не спрашивай этого имени; быть может, ты узнаешь его позже. Не пытайся ничего делать; быть может, позже ты сможешь больше. Не ищи ничего; не исполняй ничего; не стремись понять. Просто прими, что ты принят!”
Богооставленность означает жизнь, лишенную надежды, без надежной почвы под ногами и без какой-либо экзистенциальной уверенности. Через милосердие такое чувство покинутости может вести к глубокому переживанию собственной принятости вопреки всему, переживанию того, что в этой бездонной пустоте, в глубинах безнадежной тоски есть нечто непостижимое и неописуемое, что позволяет выжить, вопреки всему предшествующему опыту.
Наряду с уже описанной формой покинутости есть еще одна, заслуживающая нашего внимания: покинутость ребенка. Лишь в редких случаях покинутость переживается осознанно. Её не признают как таковую до более позднего возраста. Ребенок покинут, и этот факт жестоко отражается на его формировании.
Покинутость в детской судьбе является темой бесчисленного множества книг для детей и воспоминаний взрослых: сирота, приемыш, дитя-изгнанник, беглец. Покинутость — главное в судьбе этих детей. Покинутость — это часто встречающаяся, архетипическая тема: Моисей, брошенный в корзинке, лишь один из примеров; это преобладающий жизненный сюжет многих детей войны.
Страдающие от покинутости дети действительно были брошены. Но они не способны ни вступать в контакт с переживанием покинутости, ни делать с ней что-либо другое; бессознательно они отказываются признавать её. Она просто присутствует, ребенок живет с ней и формируется под её влиянием, и полное страха чувство потери накладывает отпечаток на то, как он с этих пор функционирует.
Поскольку большинству из нас сложно идентифицировать явление по столь общим характеристикам, я приведу несколько примеров. Я вспоминаю мужчину, преуспевавшего в жизни, у которого неожиданно развилась сильное беспокойство в тот момент, когда его жена поступила на работу и стала общаться с незнакомыми ему людьми. Он понимал умом причины своего беспокойства, внешне концентрировавшемся вокруг страха быть брошенным женой, страха, который пребывал в скрытом состоянии почти сорок лет. Сопутствующие эмоции оставались запертыми в стенах его психики, не выражаясь вовне, и потому он больше не мог их переживать.
Краткая его история такова: незаконнорожденный, он рос в приюте для сирот, потом его воспитывали родственники, затем он был принят в семью, которая собиралась вместе за столом во время еды*; здесь, поскольку он был старшим, от него ждали, что он будет играть роль доброго и чуткого ребенка, угождающего каждому. Он рано женился, и прошлое его не тревожило, пока в середине жизни он не столкнулся с приступами беспокойства.
Эта история могла принять и другой оборот. Тем не менее часто случается, что травмирующие переживания детства “уходят под лед и замораживаются”; человек становится невосприимчив к ним. Но впоследствии, годы и даже десятилетия спустя, они могут снова всплыть на поверхность, и в ходе лечения приходится восстанавливать связь этих чувств с переживаниями детства. Далее, важно, чтобы эти чувства могли быть выражены другому человеку, поскольку, тем не менее, со скрытыми чувствами можно соприкоснуться в любое время. Такой человек стремиться удерживать свою жизнь в привычных рамках, чтобы избежать соприкосновения с не излеченными травмами. Такая упорядоченность служит продолжением представления о детстве, согласно которому взрослые, присматривающие за ребенком, не должны воспринимать серьезно детские обиды.
Приспосабливаясь насколько возможно к требованиям и ожиданиям других, этот человек избегал ситуаций, где бы он переживал непринятость, отделенность или отказ. Неожиданное проявление симптомов было вызвано тем, что однажды кто-то просто рассказал ему об этих травматичных детских переживаниях, тем самым позволив ему увидеть их в новом свете и изменить отношение к ним на более принимающее. Симптом показал, что произошло в детстве, но также и подсказал направление дальнейшего развития, новые шаги к индивидуации.
В связи с темой детской покинутости я вспоминаю также многих людей, во время Второй мировой войны потерявших родителей, братьев и сестер, других родственников, которые были убиты в боевых действиях или депортированы и умерли в концлагерях.
Беспокойство о собственном выживания, сострадание со стороны их оставшегося в живых родителя, или их собственная ранимость приводили к подавлению этих переживаний. В опубликованном недавно исследовании французского психоаналитика Клодин Вег выясняется, что ни один из опрошенных ею тридцати человек ни разу ни с кем не разговаривал о своих детских переживаниях во время войны.
Только в беседе с Клодин Вег, которая сама испытала подобное, почти через тридцать лет “после того”, они рассказывали о том, что произошло. В этой связи я вспоминаю переживание одной анализировавшейся у меня клиентки, отца которой убили на войне, когда ей было четыре года. После этого последовали переселение на запад, жизнь в лагере, потом трудные послевоенные годы восстановления Западной Германии. Ей удалось выжить и приспособиться, и, вписавшись в новое общество, она добилась профессионального признания и реализации. Лишь спустя тридцать пять лет потеря отца стала всплывать на поверхность; только теперь она пережила чувства, связанные с этим. В момент, когда это произошло, она не могла в полной мере пережить эти чувства.
Вначале была необходимость выжить; её мать обращалась к пониманию и здравому смыслу детей, и их первой мыслью было помочь ей, она часто говорила: “Смотри, как нам сейчас трудно приходится.” Детям не приходило в голову в такое время давать волю своему горю, потому что они настолько были поглощены сопереживанием своей матери. Это замалчивание потери своего отца и последовавшие тяжелые времена создали скрытую комнату в психике этой женщины, место, куда не было доступа долгое время.
Катрин Аспер — Психология нарциссической личности. Внутренний ребенок и самооценка
А есть еще теория привязанности и разные типы привязанности, которые формируются в детстве. Согласно ним мы строим не только детско-родительские отношения, но и партнерские. Нашла интересное видео на эту тему: https://www.youtube.com/watch?v=tzRvrgQiqdg&t=7s